Форумы inFrance  - Франция по-русски
Вернуться   Форумы inFrance - Франция по-русски > Премьеры сайта inFrance

   Тема закрыта   
 
Опции темы Опции просмотра
  #1
Старое 02.08.2011, 23:48     Последний раз редактировалось Nancy; 05.08.2011 в 11:08.. Причина: форматирование
Арт-директор
 
Дата рег-ции: 10.06.2001
Откуда: Париж
Сообщения: 23.967
Отправить сообщение для  Boris с помощью ICQ
Альбер Камю о смертной казни

Размышление о смертной казни
Отрывок из книги А.Кёстнера и А.Камю
М., 2003, с. 137-196.



В Алжире незадолго до войны 1914 года был приговорен к смертной казни один убийца, совершивший неслыханно чудовищное преступление (его жертвами стала целая крестьянская семья вместе с детьми). Это был сельскохозяйственный рабочий, который осуществил свое убийство в приступе кровожадности; но дополнительную тяжесть содеянному придавало то обстоятельство, что он обокрал своих жертв. Дело привлекло внимание общественности и получило широкую огласку. Многие считали, что обезглавливание — слишком легкая смерть для такого мерзавца. Говорят, что так же думал и мой отец, который особенно негодовал из-за убийства детей. Насколько мне известно, — а вообще я не много знаю о нем, — впервые в своей жизни мой отец пожелал присутствовать при казни. Он встал до рассвета и отправился на другой конец города, где должно было состояться публичное исполнение приговора при большом стечении народа. Об увиденном в то утро он никогда никому не рассказывал. Моя мать говорила потом, что когда он вернулся, на нем лица не было. Он вихрем ворвался в дом и не говоря ни слова повалился на кровать. Его рвало. Он увидел то, что на самом деле скрывалось за высокопарными фразами. Он уже забыл об убитых детях. Он видел лишь дергающееся на доске тело осужденного, которому только что перерезали горло.


Надо полагать, эта церемония достаточно отвратительна для того, чтобы победить негодование в сердце простого и честного человека, и чтобы кара, которую он считал сто раз заслуженной, не оказала на него никакого другого воздействия, кроме как потрясла его душу до самого основания. Когда свершение высшего акта правосудия вызывает у законопослушного гражданина, которого это правосудие призвано защищать, только рвоту, трудно предположить, что оно соответствует своему предназначению поддерживать спокойствие и порядок в государстве. Напротив, становится явным, что действие это не менее безобразно, чем преступление, и что еще одно убийство не только не возмещает ущерба, нанесенного обществу, но добавляет к прежнему позору новый. Это настолько очевидно, что никто не решается прямо обсуждать эту мрачную церемонию. Чиновники и журналисты, которым по долгу службы приходится сталкиваться с ней, похоже, осознав ее одновременно вызывающую и постыдную сущность, изобрели для обсуждения этой темы свой особый язык, сведенный к обтекаемым стереотипным формулировкам. В результате, рассеянно просматривая за завтраком утреннюю газету, мы случайно узнаем, что некто приговоренный «возвратил свой долг обществу», или «искупил свою вину», или «в пять часов правосудие свершилось». Чиновники могут назвать осужденного и «заинтересованным лицом», и «пациентом», или сокращенно— ПКС (приговоренный к смерти). Выходит, что у нас о смертной казни принято писать — выразимся так — только вполголоса. Мы признаем, что это тяжелая болезнь нашего в высшей степени цивилизованного общества как раз тем, что не осмеливаемся обсуждать ее открыто - наподобие того, как долгое время в обывательской среде ограничивались разговорами о том, что старшая дочь имела «слабую грудь» или что отец страдал «опухолью», так как считали туберкулез и рак в некотором роде неприличными заболеваниями. Тем более это справедливо для смертной казни — ведь о ней стараются говорить исключительно эвфемизмами. В этом смысле для общества она то же, что рак для больного, с той только разницей, что ни один больной никогда не настаивал на необходимости своего рака. Смертную казнь же, вопреки здравому смыслу, пытаются представить всем исключительно как прискорбную необходимость. Таким образом, с одной стороны, узаконивается убийство, которое считается необходимым, с другой стороны рекомендуется об этом умалчивать, поскольку таковая необходимость весьма прискорбна.

Напротив, я намереваюсь говорить об этом жестко. Жестко не из жажды скандала; как полагаю, и не из болезненного предрасположения характера. Как писатель я всегда испытывал отвращение к приспособленчеству; как человек я считаю, что существуют такие отвратительные стороны нашего существования, которые, когда это неизбежно, мы должны обходить молчанием. Но когда молчание или языковые хитросплетения способствуют живучести злоупотребления, которое должно искоренить, или несчастья, которое можно облегчить, нет другого выхода, кроме как говорить об этом со всей ясностью и показывать аморальность, скрывающуюся под покровом слов. Франция делит с Испанией и Англией почетное место одной из последних стран, сохранивших, по эту стороны железного занавеса, в своем арсенале репрессивных средств смертную казнь. Живучесть этого первобытного ритуала стала возможной у нас лишь по причине беспечности или невежества общественного мнения, которое пользуется только навязанной ему стереотипной фразеологией. Когда спит воображение, слова лишаются смысла; глухой народ рассеянно реагирует на казнь человека. Но пусть покажут орудие казни, пусть заставят дотронуться до помоста и ножа, услышать стук падающей головы, — и вот тогда проснувшееся наконец у общества воображение отвергнет как эту фразеологию, так и смертную казнь.

Когда в Польше нацисты публично казнили заложников, то затыкали им рты повязками с гипсом, чтобы лишить возможности выкрикнуть слова возмущения и свободы.

Конечно, было бы цинично сравнивать судьбу этих невинных жертв с приговоренными преступниками. Но, не говоря уже о том, что у нас гильотинируются не только преступники, способ расправы остается тем же. Казенными словами мы прикрываем казнь, законность которой невозможно подтвердить, прежде чем не изучишь ее в реальности. Вместо того, чтобы заявлять — смертная казнь необходима — и затем уже не говорить о ней, следует, наоборот, рассказать о том, что она представляет собой в действительности, и уж потом рассуждать, должна ли она считаться необходимой в существующем виде.

Что касается меня, то я считаю ее не только бесполезной, но и в высшей степени вредной, и считаю своим долгом высказать здесь это убеждение до рассмотрения сути самого вопроса. Было бы нечестно, если бы создалось мнение, что я пришел к этому заключению после многих недель, посвященных изучению и исследованию этой темы.

Но было бы также недобросовестно объяснить это убеждение одной только сентиментальностью. Наоборот, я весьма далек и от того расслабляющего умиления, в котором находят удовольствие человеколюбцы, когда смешиваются различные ценности и различные виды ответственности, уравниваются преступления, а невиновность в конечном счете лишается своих прав. В отличие от многих знаменитых современников я не считаю, что по своей природе человек — это общественное животное. По правде говоря, я думаю, что все обстоит наоборот. Но я считаю, а это уже совсем другое дело, что отныне он не может жить вне общества, следовать законам которого необходимо для его физического выживания.

Поэтому ответственность должна быть определена самим обществом на основе разумной и эффективной шкалы. Но закон находит свое последнее оправдание в том благе, которое он приносит или не приносит обществу в определенном месте и в определенное время. В течение многих лет смертная казнь была лишь невыносимой пыткой для моего воображения и вызывала внутреннее душевное смятение, которое мой разум подвергал осуждению. При этом я готов был допустить, что на мои суждения влияло воображение. Но в действительности за эти недели я не нашел ничего, что не укрепило бы моего убеждения или изменило бы мои умозаключения. Наоборот, к уже имевшимся в моем распоряжении аргументам добавились новые.

Теперь я полностью разделяю убеждение Кёстлера: смертная казнь позорит наше общество, и ее сторонники не могут ее оправдать с точки зрения разума. Чтобы не повторять его убедительную аргументацию и не дублировать факты и цифры, которые становятся ненужными благодаря уточнениям Жана Блок-Мишеля, я хотел бы только выдвинуть доводы, развивающие и продолжающие рассуждения Кёстлера и, наряду с последними, убеждающие в необходимости немедленного упразднения смертной казни.

Известно, что серьезным аргументом сторонников смертной казни является назидательность наказания. Головы отрубают не только для того, чтобы наказать их носителей, но и для того, чтобы устрашающим примером запугать тех, кто попытался бы им подражать. Общество не мстит, оно хочет только предупредить злодеяние. Оно потрясает отрубленной головой, чтобы кандидаты на роль убийцы увидели в этом свое будущее и одумались.

Этот аргумент был бы впечатляющим, если бы мы не были вынуждены констатировать:

1. Что общество само не верит в силу примера, о которой оно говорит.

2. Что не доказано, будто смертная казнь уже заставила остановиться хотя бы одного убийцу, решившегося на такое преступление, и вместе с тем очевидно, что она не вызвала у тысяч преступников никакой реакции, кроме восхищения.

3. Что в других отношениях она является отвратительным примером, последствия которого непредсказуемы.

Прежде всего, общество не верит собственным словам. Если бы оно им действительно верило, оно бы показывало головы. Оно бы сопровождало казни рекламными кампаниями, которые оно обычно приберегает для государственных займов или для новых марок аперитивов.

Наоборот, известно, что казни у нас больше не проводятся публично и совершаются в тюремных дворах в присутствии узкого круга специалистов. Меньше известно, почему это так происходит и с какого времени. Речь идет о решении, принятом относительно недавно.

Последняя публичная казнь состоялась в 1939 году; это — казнь Вейдманна, совершившего несколько убийств; его подвиги сделали его модной личностью.

В то утро в Версале собралась огромная толпа, в том числе много фотографов. Между моментом, когда Вейдманн был представлен толпе, и моментом, когда он был обезглавлен, были сделаны фотографии. Через несколько часов «Пари-Суар» опубликовала целую страницу иллюстраций, посвященных этой аппетитной церемонии. Тем самым добрые парижане смогли убедиться, что простая и точная система, которой пользовался палач, также отличалась от традиционного эшафота, как «Ягуар» от наших устаревших «Дион-Бутон».

Однако, вопреки всем ожиданиям, администрация и правительство весьма плохо восприняли эту яркую рекламу и подняли крик о том, что пресса хотела потворствовать низменным садистским инстинктам своих читателей. Поэтому было решено, что впредь казни не будут совершаться публично; некоторое время спустя это распоряжение облегчило работу оккупационных властей.

В этом деле логика не была на стороне законодателя. Наоборот, надо было досрочно наградить директора «Пари-Суар», чтобы побудить его делать эту работу в следующий раз еще лучше. В самом деле, если есть желание, чтобы казнь была показательной, необходимо не только увеличить количество фотоснимков, но и установить машину на эшафоте, на площади Согласия, в два часа пополудни, пригласить весь народ, а для отсутствующих показать церемонию по телевидению. Нужно или сделать это, или прекратить всякие разговоры о ее показательном характере.

Каким образом может быть показательным тайное убийство, совершаемое во дворе тюрьмы? Оно служит лишь для того, чтобы периодически информировать граждан о том, что они умрут, если им случится кого-то убить; такое же будущее можно смело обещать и тем, кто не убивает.

Чтобы наказание было действительно примерным, оно должно быть устрашающим. Тюо де ля Бувери, народный представитель и сторонник публичных казней, был более логичен, когда заявил в 1791 году в Национальном Собрании: «Чтобы сдержать народ, необходимо зрелище страшное».

Теперь нет никаких зрелищ, приговоры известны всем по слухам и лишь время от времени появляется сообщение о казни, приукрашенное смягченными формулировками. Но как в момент совершения преступления будущий преступник может думать о наказании, которое ухищряются представлять вовсе более и более отвлеченной форме! И если мы действительно хотим, чтобы он всегда помнил об этой каре, что смирило бы его, а затем привело бы к отказу от безрассудного решения, не следует ли постараться глубоко запечатлеть это наказание и его страшную реальность в душе каждого всеми средствами изображения и языка?

Вместо того, чтобы в туманных выражениях сообщить о долге, который некто этим утром заплатил обществу, не будет ли более действенным примером воспользоваться таким прекрасным случаем, чтобы напомнить каждому плательщику о деталях того, что его ожидает?

Вместо слов: «Если вы совершите убийство, вы умрете на эшафоте», — не лучше ли сказать ему, например: «Если вы совершите убийство, вас бросят за решетку на долгие месяцы или годы, которые вы проведете в обстановке невыносимого отчаяния и постоянного страха до того момента, когда однажды утром мы проникнем в вашу камеру, сняв предварительно обувь, чтобы застигнуть вас во сне, который подавит вас после ужаса ночи. Мы набросимся на вас, свяжем запястья за спиной, ножницами разрежем воротник вашей рубашки и, если нужно, острижем волосы. Стремясь к совершенству процедуры, мы свяжем ваши руки ремнем, так что вам придется находиться в полусогнутом положении и тем самым держать затылок полностью открытым. Потом мы пронесем вас по коридорам, причем помощники будут держать вас за руки, а ноги будут волочиться сзади. Наконец один из палачей схватит вас за брюки и уложит горизонтально на деревянный брус, в то время как другой вставит вашу голову в круглое отверстие, а третий обрушит с высоты двух метров 20-сантиметровый нож весом в 60 кг, который как бритва перережет вам шею».

Для того, чтобы пример был еще более впечатляющим и чтобы вызываемый им ужас стал в каждом из нас достаточно мощной, не поддающейся разуму силой, способной в нужный момент перебороть непреодолимое желание убийства, следовало бы пойти еще дальше. Вместо того, чтобы со свойственной нам бездумной претенциозностью кичиться тем, что мы изобрели это быстрое и гуманное средство убивать осужденных, следовало бы публиковать в тысячах экземпляров и заставлять читать в школах и университетах свидетельства и медицинские доклады, описывающие состояние тела после казни. Особенно рекомендуем публикацию и распространение недавнего сообщения в Академии медицины, сделанного докторами Пьедельевром и Фурнье. Эти отважные медики, призванные исследовать в интересах науки тела казненных, сочли своим долгом обобщить свои леденящие кровь наблюдения:

Коль скоро мы можем позволить себе высказать свое мнение по данному вопросу, сообщаем, что подобные зрелища тягостны и отвратительны. Кровь пульсирующими толчками изливается из перерезанных сонных артерий, а потом свертывается. Мышцы судорожно сокращаются, и эти перебои вызывают своеобразные проявления: кишечник урчит, сердце производит последние хаотичные, отчаянные сокращения. Иногда рот кривится в ужасной гримасе. Действительно, глаза у отрубленной головы неподвижны, слепы и безмятежны, зрачки их расширены; к счастью, они не смотрят, и если не наступает трупное помутнение, они не движутся; они прозрачны, как у живого, но неподвижны, как у мертвого. Эти явления могут продолжаться минутами, а у физически крепких субъектов — даже часами: смерть не наступает мгновенно... Таким образом, каждое отдельное проявление жизни продолжается и после обезглавливания. У врача остается лишь одно впечатление: эксперимент этот ужасен, это убийственная вивисекция с последующим преждевременным захоронением.

Я сомневаюсь, чтобы нашлось много читателей, которые без содрогания смогут прочесть этот ужасный доклад. Значит, можно рассчитывать на его назидательную силу и возможность использования в целях устрашения. Ничто не мешает добавить к этому доклады свидетелей, которые дополнительно подтверждают наблюдения врачей. Говорят, что лицо казненной Шарлотты Корде после удара палача покраснело. Не вызовут удивления рассказы наблюдателей более близкого к нашему времени. Помощник экзекутора, которого трудно было бы заподозрить в стремлении к поэтизации и сентиментальности, так описывает то, что ему довелось увидеть:

«Мы бросили под нож одержимого, находящегося в состоянии настоящего приступа. Голова умирает сразу. Но тело буквально прыгает в корзину, дергает веревки. Двадцать минут спустя, на кладбище, еще продолжаются содрогания».

Нынешний настоятель «Сантэ», преподобный отец Девуайе, кажется, не являющийся противником смертной казни, в книге «Правонарушители» идет еще дальше и приводит историю приговоренного Лангиля, отрубленная голова которого откликалась на его имя:

Утром перед казнью приговоренный был в весьма плохом настроении и отказался от услуг церкви. Зная глубинные струны его сердца и его привязанность к жене, исповедовавшей христианские чувства, мы сказали ему:

"Ради любви к вашей жене отвлекитесь перед смертью от земного хотя бы на мгновение", — и осужденный согласился. Он долго стоял сосредоточенно перед распятием, потом, казалось, перестал обращать внимание на наше присутствие.

Когда его казнили, мы были недалеко; его голова упала в лоток, установленный перед гильотиной, а тело было сразу положено в корзину; но вопреки обыкновению корзина была закрыта до того, как туда была помещена голова. Несший голову помощник вынужден был подождать какое-то мгновение, пока корзина не была открыта вновь: и вот, в этот короткий отрезок времени мы имели возможность увидеть устремленные на меня глаза казненного, выражавшие муку и молящие, как будто бы он просил прощения.

Инстинктивно мы осенили крестом и благословили голову; после этого веки мигнули, выражение глаз стало мягким, и они, не теряя выразительности, медленно угасли...

Читатель может воспринять объяснения священника в соответствии со своей верой. Но, по крайней мере, эти «не теряющие выразительности» глаза не нуждаются ни в каком толковании.

Я мог бы привести другие, также невероятные свидетельства. Но что касается меня, я не в состоянии идти дальше. В конце концов я не выступаю зато, чтобы смертная казнь носила показательный характер, и эта казнь в ее нынешнем виде представляется мне грубым хирургическим вмешательством, которое производится в условиях, когда она лишается всякого поучительного смысла. Наоборот, общество и государство, которые видели и не то, могут спокойно пережить эти подробности, а поскольку они проповедуют необходимость примера, то они должны хотя бы попытаться заставить всех пережить эти детали, чтобы никто не был в неведении на сей счет и чтобы навсегда затерроризированное население целиком стало францисканским. Кого надеются устрашить этим примером, который всегда осуществляется украдкой, угрозой наказания, притом что сами изображают его безболезненным и быстрым и в общем легче переносимым, чем рак, — этой казнью, увенчанной цветами красноречия? Конечно, не тех, которые слывут честными гражданами (а некоторые таковыми и являются), потому что они спят в этот час — они ведь не были информированы об этом крупном событии; они будут поглощать пирожки в момент преждевременного погребения и им сообщат об этом акте правосудия, если только они читают газеты, в слащавом коммюнике, которое растает как сахар в их памяти.

Однако именно эти мирные создания и поставляют наибольший процент человекоубийц. Многие из этих честных людей являются преступниками, которые еще не ведают об этом.

По данным судебных органов, огромное большинство известных им убийц, бреясь утром, не знали, что они совершат убийство вечером. Поэтому в качестве примера и в целях безопасности вместо приукрашивания было бы лучше показывать голову казненного тем, кто бреется по утрам.

Но ничего подобного не происходит. Государство скрывает сведения о казнях и обходит молчанием публикации и свидетельства. То есть оно не верит в ценность показательного характера смертной казни — разве только или в силу традиции, или не давая себе труда задуматься об этом. Преступника убивают, потому что это делалось в течение веков, но, впрочем, убивают его способами, установленными в конце XVIII века. Как обычно, повторяют аргументы, бывшие в ходу в течение веков, рискуя вступить в противоречие с мерами, принятие которых становится неизбежным в связи с общественной эволюцией в направлении милосердия. Закон применяется безо всяких рассуждений, и наши приговоренные безропотно умирают во имя теории, в которую не верят сами палачи. Если бы они в нее верили, это было бы известно и бросалось бы в глаза. Но публичность, помимо того, что она действительно вызывает низменные инстинкты с неисчислимыми последствиями, что заканчивается в какой-то момент стремлением найти удовлетворение в новом убийстве, в общественном мнении может вызвать также возмущение и отвращение. Было бы труднее приводить смертные приговоры в исполнение конвейерным методом, как это делается у нас сегодня, если бы эти казни откладывались в народном воображении в виде наглядных картин. Тот, кто смакует кофе за чтением известий о том, что правосудие свершилось, подавился бы им, узнав хоть о каких-то подробностях. А приведенные тексты могли бы приветствовать иные профессора уголовного права, которые, при своей очевидной неспособности оправдать этот анахронический приговор, утешаются тем, что заявляют вместе с социологом Тардом: лучше предать смерти без страдания, чем предать страданию, не предавая смерти.

Поэтому нужно одобрить позицию Гамбетты, который, будучи противником смертной казни, голосовал против законопроекта об отмене публичных казней, заявив:

Если вы уничтожаете ужас зрелища, если вы будете казнить на тюремных дворах, вы задушите всплеск общественного возмущения, проявившийся в эти последние годы, и укрепите позиции сторонников смертной казни.

В самом деле, нужно или убивать публично, или же признать, что не существует полномочий на убийство. Если общество оправдывает смертную казнь необходимостью примера, оно должно оправдываться само в том, что делает необходимой публичность казни. Оно должно каждый раз показывать руки палача и заставлять смотреть на них слишком впечатлительных граждан, а также всех тех, кто так или иначе призвал этого палача. В противном случае, оно признает, что совершает убийство, не зная ни что оно говорит, ни что делает, или же зная, что эти омерзительные церемонии не только не устрашают общественное мнение, но могут лишь привести людей к преступлению или ввергнуть их в смуту. Кто может дать почувствовать это лучше, чем сделавший свою карьеру судья, г-н советник Фалько, смелое признание которого заслуживает размышлений:

...Единственный раз в моей карьере, когда я выступил против смягчения приговора и за смертную казнь обвиняемого, я думал, что несмотря на мое положение, буду присутствовать при казни со всей бесстрастностью.

Впрочем, данный индивидуум не представлял большого интереса: он надругался над своей малолетней дочерью и в конце концов бросил ее в колодец.

И вот! После казни воспоминания об этом неотступно преследовали меня по ночам в течение недель и даже месяцев... Как и все, я участвовал в войне и видел, как умирает неповинная молодежь, но могу сказать, что, перед лицом этого жуткого зрелища, я никогда не испытывал того разлада со своей совестью, какой я испытал перед лицом этой формы административного убийства, которую называют смертной казнью.
Boris вне форумов  
   Тема закрыта   


Закладки


Здесь присутствуют: 1 (пользователей - 0 , гостей - 1)
 
Опции темы
Опции просмотра

Ваши права в разделе
Вы не можете создавать новые темы
Вы не можете отвечать в темах
Вы не можете прикреплять вложения
Вы не можете редактировать свои сообщения

BB коды Вкл.
Смайлы Вкл.
[IMG] код Вкл.
HTML код Вкл.

Быстрый переход

Похожие темы
Тема Автор Раздел Ответов Последнее сообщение
Счастливая смерть Альбера Камю Azbuka Литературный салон 2 03.05.2004 15:29


Часовой пояс GMT +2, время: 23:50.


Powered by vBulletin®
Copyright ©2000 - 2024, Jelsoft Enterprises Ltd.
 
Рейтинг@Mail.ru
 
©2000 - 2005 Нелла Цветова
©2006 - 2024 infrance.su
Design, scripts upgrade ©Oleg, ALX